Грузия
Отрывок из рассказа "Ловля пескарей в Грузии", Виктор Астафьев, 1984
Виктор Астафьев, русский писатель, в начале 1980-х написал рассказ "Ловля пескарей в Грузии", где описал свой выезд на писательскую конференцию в Грузии в период Советского Союза. Правда рассказанная про грузин привела к гонениям со стороны властей и преследования грузин с угрозами. В сети часто можно увидеть сокращенный рассказ, где удалены высказывания грузин о русских. Но по ссылке вы можете прочитать рассказ без сокращений и с послесловием. Я публикую только часть рассказа, но она очень показательная. Грузины всегда ненавидили и презирали русских, еще со времен Советского Союза.
Отрывок из рассказа
...В Боржоми, куда меня свез все тот же мой приятель, уже работающий собственным корреспондентом «Известий», да вот за ними я увидел ту Грузию, о которой стыдился рассказывать и не хотел ее мне показывать Отар.
Номер в «люччей» гостинице Боржоми под названием «люкс» был запущен, обшарпан, со ржавою ванной, заткнутой склизкой деревяшкой, с облупленным обеденным столом, похожим на нары переселенческих бараков. Настольные лампы были побиты, радио и розетки выдернуты из стен — здесь, в этом номере, не жили, сюда приезжали пьянствовать и буйствовать богатенькие геноцвале, и во всей гостинице, где жили курсовочники, царил дух запустения, разгула и неприкрытого хамства. Русских здесь презирали и от презрения, не иначе, обирали на каждом шагу, на улице, в киосках, в бытовках и ванных — чтобы ополоснуть ванну и пополнить ее свежей водою, брали тройку, чтобы получить билет на прогулочный автобус, надо было платить пятерку. Чтобы закинуть удочку с червяком в реку, надо было отдать мальчишке рубль.
Приезжие люди все терпели. А дуньки наши, намастюжив лицо и взбив на дурной голове высокие белые прически, кокетничали с гуляками-грузинами, пили с ними дешевое кислое вино и шарились по кустам. Дикие курортники и просто праздные люди, не бывавшие ни в Саянах, ни на Урале, ни на Дальнем Востоке, ни на Байкале, думающие, что рай и красота есть только на Кавказе, питались в большом, дурно пахнущем кафе, с умывальником-корытом, загнутым из цинкового железа, какие ладят в исправительно-трудовых колониях для несовершеннолетних преступиков, пытались добыть воду из заклинившихся сосков и, так не умыв руки, терлись возле раздаточного прилавка, загороженного вроде как для скота, железным мокрым барьером.
Подавали каждый день одно и то же: мутную соленую воду, заправленную сорным, невымытым рисом, вонючую курицу из этого варева, склизкую, чахоточно-костлявую, изрубленную на мелкие части так ловко, что у нее оказывались десять ракушечно вогнутых костлявых жоп и ни одной лапы, — кидали в тарелку на второе, прислонив к ней ложку все того же, вроде бы уже еденного и выблеванного риса, облитого жижей, похожей на телячий понос и поносом же пахнущей. В заключение надо было брать самому с витрины неработающего холодильника розоватую жидкость под названием кисель, с как бы выплюнутыми харчками неразмешанного крахмала.
Новоприезжие возмущались, орали, два молодых парня с совершенно наглыми, игровитыми харями, в высоких колпаках и куртках, с засученными на волосатых руках рукавами, небрежно плеская черпаком в непромытые липкие тарелки варево, как бы сочувствуя, говорили:
— Што тэлать, дарагой? Какой продукт видают, такой варим и даем. Куший на сдоровье!..
И вот он, непременный наш московский неврастеник, по копейке собиравший деньги для поездки на благословенный Кавказ, для излечения больного желудка из чудодейственного источника «Боржоми», задергался возле облитого, грязного прилавка: «Безобразие! Мародеры! Чем кормите? Это издевательство над советскими гражданами! Нарушение санитарных норм!.. Правил торговли!.. Вы позорите общественное питание!..»
А тем, двоим-то кацо, скучно, муторно работать, им этот театр только и нужен. Они слушают, головами качают и другим более покладистым гражданам хлопают и хлопают в тарелки хлебово черпаками, в то же время успокаивая гражданина со вздувшимися от гнева на шее и на висках синими жилами, готовыми вот-вот лопнуть от напряжения, говоря, что он «балной» и ему вредно волноваться, он же лечиться приехал, путевочка-то «вах-вах, какая дарагая, и билэт, вах-вах, какой дарагой, дорога на Кавказ длинная, в вагонах душно, автобусом до Боржоми — утомително». «Не надо так волноваться, дарагой. Надо хорошо кушить, горные прагулки делать, кулять, дарагой, дышать свежий воздух, спать крэпко, кнышку читать — токо про жэншын и про любов — эт-то очень тоже полезно для здаровья, и гасета читать русская «Правда», и кутаисская «Правда» — там как раз процесс судебный описфается — воров судят, Ах, сколко еще нечестный люди живут на земле. Жалопную кныгу? Нет жалопной книги, дарагой. Пачиму нет? Тырэхтор унес. Как унес? Взял под мышка и домой унес. Тырэхтору не укажешь. Ми — маленькие люди, наше дэло — разливать и падавать. Так, дарагой, да, так...»
Не допуская мысли, что в этой пестрой очереди за грязным супом хоть один русский может знать другой язык, тем более такой редкостный, грузинский, глумятся мордовороты над гражданином, уже глотающим валидол и над всей этой очередью, их утомившей. Приятель мой тихонько переводит: «Какие болваны! Какие идиоты! Они еще верят в жалобную книгу! Они еще читают законы! Как ты думаешь, Резо, какая у этого дурака машина?» — «Я думаю — никакой нет, даже велосипед нет. Он слишком честен и горяч. Ему бы ишак, но ишаки в России не водится. Русские даже лошадей съели, на колбасу переделали, говорят, у них в столовых мясо настоящее украдут, собаку дохлую сварят, они едят и не жалуются...» — «А мы их кормим такой замечательной курицей! И они еще возмущаются, неблагодарные...»
Нина, русская женщина, с полутора лет живущая в Тбилиси, рассказывала:
— Мне было шестнадцать лет. Телом удалась. Мордатая, курносая, конопатая. Иду по вокзалу с поезда, цап меня за руку темный какой-то и дикий грузин, может, с гор, может, из тюрьмы... Я по-грузински говорю, зову на помощь — никто ухом не ведет. Лишь один, молодой, пузатый, остановился и указал себе под ноги: «Растерзай ее здесь. Заеби. В грязи! Будем смотреть!» И тогда я, хорошо знающая эти подлые души, закричала пузану, что он не мужчина, нет у него ничего в штанах, поэтому и взывает к насильнику... Должно быть, я нечаянно в цель попала. Грузин пузатый завизжал по-русски: «Сука!» — и бросился на меня с кулаками, весь поток пассажиров вдруг загомонил: «Она оскорбила мужчину! Русская оскорбила грузина!», смешались, заорали, замахали руками. Пользуясь замешательством, я дала насильнику кулаком между глаз со всей силой, на какую была способна. Он свалился, а я умчалась. После этого я записалась в кружок дзюдо и, когда окончила ФЗО, пошла на стройку, обзавелась любовником, он — главный прораб, и никто в Тбилиси ко мне более не пристает. Любовник имеет машину, четверых детей и роскошно одетую, золотом разукрашенную, безмолвную жену.
На фуникулере в Тбилиси жирный, румяный грузин, только что вывалившийся из ресторана, разорвав на себе рубаху, орал на какую-то обезжиренную супружескую пару, приехавшую из России вдохнуть кавказской экзотики:
— Ты зачем здесь? Ты почему ходишь по моим горам? Дышишь моим воздухом? Смотришь моя родина?..
...
...Прежде чем побывать в местечке Гали..я был удостоен беседы двух гостей моего приятеля, работающих в совхозе. Там интересная картина наблюдалась — плодоносный склон горы в сорняках, запустении, какие-то жалкие плоды желтеют средь колючек — оказалось, тыквы, столь любимые грузинами, — это значит, здесь трудятся хозяева земли — грузины. По другую сторону — нерожалый склон, очищенный от камней, здесь все цветет, растет и солнцу радуется — переселенцы армяне сей склон, из милости подаренный хозяевами, обрабатывают. Далее запущенные чайные плантации, на которых трудится комбайн, сдирая листья вместе с сорняками, птичьими гнездышками, осами, пчелами и прочей нечистью, — все это называется «грузинский чай высшего сорта». Поскольку никто этот чай никуда не покупает, мудрецы на расфасовочных фабриках смешивают его с индийским и цейлонским чаем и продают по дорогой цене. Сами грузины или абхазцы, зазывая в гости, говорили: «Будем пить настоящий чай, а не это говно», — и кивали на свои чайные плантации.
Два грузина-работяги, зазванные в гости к приятелю, собирали по горам дикорастущий лавровый лист и чем больше наливались вином, тем сильнее краснели и откровенничали. Не глядя на нас, как бы только своему приятелю уже немолодой грузин проникновенно толковал: «Я, когда тарю ящики с листом для отправки в Россию, пюлюю в него», второй осклабился и сказал: «А я ссу». «Випьем дружба народов!» — возгласили они, поднимая бокалы, но приятель мой, натерпевшийся всего тут, вдруг затрясся, заорал: «Пошли вон, обезьяны!» Гости, не торопясь, надели свои кепки-аэродромы, пошли было, но вернулись к столу, плеснули презрительно на скатерть вино, и тот, что помоложе, заявил: «Скоро ми всех вас будем убиват, ваших жен, сэстэр, дочерей будем ебат».
Номер в «люччей» гостинице Боржоми под названием «люкс» был запущен, обшарпан, со ржавою ванной, заткнутой склизкой деревяшкой, с облупленным обеденным столом, похожим на нары переселенческих бараков. Настольные лампы были побиты, радио и розетки выдернуты из стен — здесь, в этом номере, не жили, сюда приезжали пьянствовать и буйствовать богатенькие геноцвале, и во всей гостинице, где жили курсовочники, царил дух запустения, разгула и неприкрытого хамства. Русских здесь презирали и от презрения, не иначе, обирали на каждом шагу, на улице, в киосках, в бытовках и ванных — чтобы ополоснуть ванну и пополнить ее свежей водою, брали тройку, чтобы получить билет на прогулочный автобус, надо было платить пятерку. Чтобы закинуть удочку с червяком в реку, надо было отдать мальчишке рубль.
Приезжие люди все терпели. А дуньки наши, намастюжив лицо и взбив на дурной голове высокие белые прически, кокетничали с гуляками-грузинами, пили с ними дешевое кислое вино и шарились по кустам. Дикие курортники и просто праздные люди, не бывавшие ни в Саянах, ни на Урале, ни на Дальнем Востоке, ни на Байкале, думающие, что рай и красота есть только на Кавказе, питались в большом, дурно пахнущем кафе, с умывальником-корытом, загнутым из цинкового железа, какие ладят в исправительно-трудовых колониях для несовершеннолетних преступиков, пытались добыть воду из заклинившихся сосков и, так не умыв руки, терлись возле раздаточного прилавка, загороженного вроде как для скота, железным мокрым барьером.
Подавали каждый день одно и то же: мутную соленую воду, заправленную сорным, невымытым рисом, вонючую курицу из этого варева, склизкую, чахоточно-костлявую, изрубленную на мелкие части так ловко, что у нее оказывались десять ракушечно вогнутых костлявых жоп и ни одной лапы, — кидали в тарелку на второе, прислонив к ней ложку все того же, вроде бы уже еденного и выблеванного риса, облитого жижей, похожей на телячий понос и поносом же пахнущей. В заключение надо было брать самому с витрины неработающего холодильника розоватую жидкость под названием кисель, с как бы выплюнутыми харчками неразмешанного крахмала.
Новоприезжие возмущались, орали, два молодых парня с совершенно наглыми, игровитыми харями, в высоких колпаках и куртках, с засученными на волосатых руках рукавами, небрежно плеская черпаком в непромытые липкие тарелки варево, как бы сочувствуя, говорили:
— Што тэлать, дарагой? Какой продукт видают, такой варим и даем. Куший на сдоровье!..
И вот он, непременный наш московский неврастеник, по копейке собиравший деньги для поездки на благословенный Кавказ, для излечения больного желудка из чудодейственного источника «Боржоми», задергался возле облитого, грязного прилавка: «Безобразие! Мародеры! Чем кормите? Это издевательство над советскими гражданами! Нарушение санитарных норм!.. Правил торговли!.. Вы позорите общественное питание!..»
А тем, двоим-то кацо, скучно, муторно работать, им этот театр только и нужен. Они слушают, головами качают и другим более покладистым гражданам хлопают и хлопают в тарелки хлебово черпаками, в то же время успокаивая гражданина со вздувшимися от гнева на шее и на висках синими жилами, готовыми вот-вот лопнуть от напряжения, говоря, что он «балной» и ему вредно волноваться, он же лечиться приехал, путевочка-то «вах-вах, какая дарагая, и билэт, вах-вах, какой дарагой, дорога на Кавказ длинная, в вагонах душно, автобусом до Боржоми — утомително». «Не надо так волноваться, дарагой. Надо хорошо кушить, горные прагулки делать, кулять, дарагой, дышать свежий воздух, спать крэпко, кнышку читать — токо про жэншын и про любов — эт-то очень тоже полезно для здаровья, и гасета читать русская «Правда», и кутаисская «Правда» — там как раз процесс судебный описфается — воров судят, Ах, сколко еще нечестный люди живут на земле. Жалопную кныгу? Нет жалопной книги, дарагой. Пачиму нет? Тырэхтор унес. Как унес? Взял под мышка и домой унес. Тырэхтору не укажешь. Ми — маленькие люди, наше дэло — разливать и падавать. Так, дарагой, да, так...»
Не допуская мысли, что в этой пестрой очереди за грязным супом хоть один русский может знать другой язык, тем более такой редкостный, грузинский, глумятся мордовороты над гражданином, уже глотающим валидол и над всей этой очередью, их утомившей. Приятель мой тихонько переводит: «Какие болваны! Какие идиоты! Они еще верят в жалобную книгу! Они еще читают законы! Как ты думаешь, Резо, какая у этого дурака машина?» — «Я думаю — никакой нет, даже велосипед нет. Он слишком честен и горяч. Ему бы ишак, но ишаки в России не водится. Русские даже лошадей съели, на колбасу переделали, говорят, у них в столовых мясо настоящее украдут, собаку дохлую сварят, они едят и не жалуются...» — «А мы их кормим такой замечательной курицей! И они еще возмущаются, неблагодарные...»
...
Нина, русская женщина, с полутора лет живущая в Тбилиси, рассказывала:
— Мне было шестнадцать лет. Телом удалась. Мордатая, курносая, конопатая. Иду по вокзалу с поезда, цап меня за руку темный какой-то и дикий грузин, может, с гор, может, из тюрьмы... Я по-грузински говорю, зову на помощь — никто ухом не ведет. Лишь один, молодой, пузатый, остановился и указал себе под ноги: «Растерзай ее здесь. Заеби. В грязи! Будем смотреть!» И тогда я, хорошо знающая эти подлые души, закричала пузану, что он не мужчина, нет у него ничего в штанах, поэтому и взывает к насильнику... Должно быть, я нечаянно в цель попала. Грузин пузатый завизжал по-русски: «Сука!» — и бросился на меня с кулаками, весь поток пассажиров вдруг загомонил: «Она оскорбила мужчину! Русская оскорбила грузина!», смешались, заорали, замахали руками. Пользуясь замешательством, я дала насильнику кулаком между глаз со всей силой, на какую была способна. Он свалился, а я умчалась. После этого я записалась в кружок дзюдо и, когда окончила ФЗО, пошла на стройку, обзавелась любовником, он — главный прораб, и никто в Тбилиси ко мне более не пристает. Любовник имеет машину, четверых детей и роскошно одетую, золотом разукрашенную, безмолвную жену.
...
На фуникулере в Тбилиси жирный, румяный грузин, только что вывалившийся из ресторана, разорвав на себе рубаху, орал на какую-то обезжиренную супружескую пару, приехавшую из России вдохнуть кавказской экзотики:
— Ты зачем здесь? Ты почему ходишь по моим горам? Дышишь моим воздухом? Смотришь моя родина?..
...
...Прежде чем побывать в местечке Гали..я был удостоен беседы двух гостей моего приятеля, работающих в совхозе. Там интересная картина наблюдалась — плодоносный склон горы в сорняках, запустении, какие-то жалкие плоды желтеют средь колючек — оказалось, тыквы, столь любимые грузинами, — это значит, здесь трудятся хозяева земли — грузины. По другую сторону — нерожалый склон, очищенный от камней, здесь все цветет, растет и солнцу радуется — переселенцы армяне сей склон, из милости подаренный хозяевами, обрабатывают. Далее запущенные чайные плантации, на которых трудится комбайн, сдирая листья вместе с сорняками, птичьими гнездышками, осами, пчелами и прочей нечистью, — все это называется «грузинский чай высшего сорта». Поскольку никто этот чай никуда не покупает, мудрецы на расфасовочных фабриках смешивают его с индийским и цейлонским чаем и продают по дорогой цене. Сами грузины или абхазцы, зазывая в гости, говорили: «Будем пить настоящий чай, а не это говно», — и кивали на свои чайные плантации.
...
Два грузина-работяги, зазванные в гости к приятелю, собирали по горам дикорастущий лавровый лист и чем больше наливались вином, тем сильнее краснели и откровенничали. Не глядя на нас, как бы только своему приятелю уже немолодой грузин проникновенно толковал: «Я, когда тарю ящики с листом для отправки в Россию, пюлюю в него», второй осклабился и сказал: «А я ссу». «Випьем дружба народов!» — возгласили они, поднимая бокалы, но приятель мой, натерпевшийся всего тут, вдруг затрясся, заорал: «Пошли вон, обезьяны!» Гости, не торопясь, надели свои кепки-аэродромы, пошли было, но вернулись к столу, плеснули презрительно на скатерть вино, и тот, что помоложе, заявил: «Скоро ми всех вас будем убиват, ваших жен, сэстэр, дочерей будем ебат».
...
